Неточные совпадения
Еще издали она заставляла его ждать, что толкнет тугой, высокой
грудью или
заденет бедром.
Она рванулась и вырвалась; но движением вырвавшейся руки
задела его по
груди, на тротуаре зазвенели оторвавшиеся часы любезного господина.
— Не тронь ты меня! — тоскливо крикнула она, прижимая его голову к своей
груди. — Не говори ничего! Господь с тобой, — твоя жизнь — твое дело! Но — не
задевай сердца! Разве может мать не жалеть? Не может… Всех жалко мне! Все вы — родные, все — достойные! И кто пожалеет вас, кроме меня?.. Ты идешь, за тобой — другие, все бросили, пошли… Паша!
Татарин согнул спину, открыл ею дверь и исчез, а Кожемякин встал, отошёл подальше от окна во двор и, глядя в пол, замер на месте, стараясь ни о чём не думать, боясь
задеть в
груди то неприятное, что всё росло и росло, наполняя предчувствием беды.
Последнее особенно резко бросалось в глаза. Кожемякин сначала оправдывал дикие выходки окуровских женихов. Видя, как они петухами ходят около девиц, плюют на подолы им скорлупою семян и орехов, как толкаются локтями, стараясь
задеть по
грудям, Матвей, внутренно усмехаясь, не без зависти думал...
Теперь следователь спрашивал скучным голосом, не торопясь и, видимо, не ожидая услышать что-либо интересное; а Илья, отвечая, всё ждал вопроса, подобного вопросу о времени. Каждое слово, произносимое им, звучало в
груди его, как в пустоте, и как будто
задевало там туго натянутую струну. Но следователь уже не задавал ему коварных вопросов.
Я повторил сказанное уже тоном приказания. Шакро ещё сильнее стал стукать меня своей головой в
грудь. Медлить было нельзя. Я оторвал от себя его руки одну за другой и стал толкать его в воду, стараясь, чтоб он
задел своими руками за верёвки. И тут произошло нечто, испугавшее меня больше всего в эту ночь.
Теперь, когда Челкаш шепнул «кордоны!», Гаврила дрогнул: острая, жгучая мысль прошла сквозь него, прошла и
задела по туго натянутым нервам, — он хотел крикнуть, позвать людей на помощь к себе… Он уже открыл рот и привстал немного на лавке, выпятил
грудь, вобрал в нее много воздуха и открыл рот, — но вдруг, пораженный ужасом, ударившим его, как плетью, закрыл глаза и свалился с лавки.
Он вопросительно прислушивался к своим словам и недоумевал: бывало, говоря и думая о свободе, он ощущал в
груди что-то особенное, какие-то неясные, но сладкие надежды будило это слово, а теперь оно отдавалось в душе бесцветным, слабым эхом, и, ничего не
задевая в ней, исчезало.
Ее гибкий, звучный, из самой
груди выливавшийся контральто, ее улыбки во время пенья, смеющиеся, страстные глазки и ножка, шевелившаяся невольно в такт песни, ее отчаянное вскрикиванье при начале хора, — всё это
задевало за какую-то звонкую, но редко задеваемую струну.
Конец спустившегося одеяла
задел за лежавший на полу колокольчик, и тот, медленно дребезжа о края язычком, покатился по полу. Вот он описал полукруг и все стихло, и снова нигде ни дыхания, ни звука, и только слышно Висленеву, как крепко ударяет сердце в его
груди; он слегка разомкнул ресницы и видит — темно.
Ночью я не могла спать. Что-то большое и тяжелое давило мне
грудь. Мне казалось, что какая-то громадная птица с лицом новой мамы летает по комнате, стараясь меня
задеть своими крыльями.
«Простая одежда, — говорит очевидец, — придавала блеск ее прелестям. Один из палачей сорвал с нее небольшую епанчу, покрывавшую
грудь ее; стыд и отчаяние овладели ею, смертельная бледность показалась на челе ее, слезы полились ручьями. Вскоре обнажили ее до пояса ввиду любопытного, молчаливого народа; тогда один из палачей нагнулся, между тем другой схватил ее руками, приподнял на спину своего товарища, наклонил ее голову, чтобы не
задеть кнутом. После кнута ей отрезали часть языка».